Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
Один человек однажды вышел в сад, и это был чужой сад, прекрасный сад, и тем, что он был чужим, он был еще прекраснее. Человек был рад, что у него нет сада, ведь к саду всегда прилагается дом, а человеку не нужен был дом. Раньше у человека был дом, раньше у человека был свет и звук, раньше у человека был кот. А теперь человек пришел в чужой сад, чтобы попрощаться со светом и звуком, чтобы сде-лать шаг от дома, ведь теперь уже не было никакого дома и быть больше не могло дома, потому что человек пришел в чужой сад хоронить своего кота. Кто из нас выбирает друг друга? Кто на самом деле делает этот первый шаг? Почему-то, кажется мне, это коты, с виду такие независимые и невозмутимые. Люди глупы и рассе-янны, люди слишком нерешительны, люди нерешительны в своем одиночестве и в его отсутствии, чувства людей всегда в смятении, когда они вообще есть. Я знаю точно, что чувства у людей есть, когда они смотрят на котов. Но выбор делают все же коты, хотя бы тем, что смотрят на тебя в ответ. И вот на улице поздняя осень, и тебе 7 лет, а, может, и все 27, и ты ходишь среди рядов укутанных торговцев живыми комочками, подрагивая, пряча руки в карманы, сгибая пальцы. Ты смотришь, стараясь не вглядываться – а то вдруг твоя одинокая нерешительность и нерешительное одиночество треснут, вдруг рука выскользнет из кармана и потянется к маленькому пушистому уху. Ты идешь и стараешься не вглядываться, пока вдруг он, тот самый, еще не совсем и кот, не посмотрит на тебя в ответ. Пока кот не выберет тебя. Когда уходят люди, сердце трескается и кровоточит, а потом, так или иначе, срастается. Когда уходят коты, от сердца откалываются куски, и коты забирают их с собой в свое дальнее кошачье путешествие. Коты никогда не прощаются, потому что точно знают, что еще встретятся с тобой. Я вижу множество котов на той стороне мертвой реки, они смот-рят на меня, они смотрят на всех издалека, они запросто ходят по этой мертвой воде, как и легко прыгают между мирами, их наэлектризованные хвосты сметают паутину из углов. Там они всегда молоды, их лапы всегда сильные, а глаза – всегда ясные. Когда коты уходят, они кричат как дети, и потом тебе все слышится и слышится этот крик, он так и останется жить в тебе – может быть, взамен отколовшегося куска сердца. Пред-смертный крик кота – последнее доказательство, свидетельство (тут уже никакие слова не подходят), что ты был его выбранным человеком. Ты в первый раз встречаешься с ним взглядом, и вот уже не замечаешь, как нерешительно протягиваешь руку, как вдруг все твое существо устремляется навстречу ему. И ты уже не можешь оторвать от кота глаз. Вот так и бывает – он выбрал тебя, и тебе уже никуда не деться. Даже когда кот будет умирать, ты так и останешься его человеком, именно тебя он будет звать этим осенним криком, именно ты будешь гладить его костлявый бок и слушать хриплое дыхание. Один человек пришел в сад и застыл. Он поставил большую коробку, он прислонил лопату к кривому стволу чужого дерева в чужом саду. Один человек слушал тишину ноября, шорох туманного сада и последние крики кота, застывшие в его сердце. Он думал о том, что вот весь этот день он прибегал и гладил кота, как только слышал крик, он вспоминал нервно дергающиеся лапы, торчащий позвоночник, он вспоминал, как кот смотрел на него. Кот смотрел так, словно не верил, что что-то неумолимо меняется, словно говоря: что же у тебя такой кислый вид, когда у меня есть девять жизней, так уж и быть, я поделюсь с тобой, и вот у нас уже целая вечность на двоих. Одному человеку казалось, что по квартире бродит тень с величаво поднятой головой. Ему показалось, что пока он копал яму и опускал туда коробку, пока закапывал яму, это тень сидела на дереве и наблюдала за ним свысока. Ему показалось, что когда он вышел на дорогу, тень пошла следом. Он было подумал вытащить из кармана руку и погладить кота. Но люди, как известно, нерешительны, и когда он снова посмотрел вниз, тень стала просто его собственной тенью. Один человек вспоминал, как однажды посмотрел в рыжие глаза кота, как маленький кот грыз его пальцы, как кот прыгал за бабочками до самого потолка, как кот приходил и ложился на подушку, когда болела голова, как кот словно сфинкс укладывался спать у него на груди и охранял его. Один человек вспоминал, как кот гонялся за конфетным бантиком, подвешенным на ниточку, как кот воровал колбасу со стола, как его большая морда застревала в банке с витаминами, когда он пытался вытащить одну. Один человек вспоминал, как коллекционировал выпавшие котовские усы. Он вспоминал, как у кота начали выпадать зубы, как кот перестал есть совсем, как потом он перестал совсем пить, как его перестали держать лапы, как он исхудал и разучился запрыгивать даже на диван. Он вспоминал, как брал совсем невесомого кота на руки и грел его, как раньше кот грел его самого. Один человек с удивлением изучал свое сердце, от которого откололся кусок, он вспоминал, как укладывал кота в коробку, как закрывал его тусклые глаза, как прикладывал ухо к его груди, пытаясь уловить признаки дыхания и биения сердца, или хотя бы услышать ноябрьский крик. Человек замер посреди дороги и обернулся. Чужой сад исчез за поворотом, словно его и не было, а когда он посмотрел вперед, на дороге снова была тень, и он пошел за ней. (с) Кэтрин
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
Рисование — метафора контроля. Я выбираю всё — холст, цвета... Будучи ребенком, я плохо понимал мир и свое в нем место, но рисование научило меня, что своих целей можно достигать обыкновенной силой воли. То же и в жизни: можно просто не давать никому встать у тебя на пути. (с)
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
...И когда наконец через воющие пустыри доберёшься до дома, сползёшь по стене у двери, стук твоих башмаков огласит похоронный бой - чёрный омут и горький ветер пришли с тобой. Словно соколы быстры и словно собаки верны, они были с тобой, проводили до этой стены, сшили намертво губы, вморозили в грудь печать - но откроется дверь, хотя ты забыл постучать. Вот боярышник и омела, чеснок и соль, вот в ноябрьском небе пирует лисий король, вот священный очаг, лоно смерти, начало начал - вот и ты возвратился туда, куда обещал. И останется свора через порог глядеть -
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
читать дальше- У тебя не будет сигареты? - Конечно, возьмите. - Шампанского не хочешь? - Нет, спасибо, - Кэтрин отрицательно покачала головой и развернулась, чтобы снова отойти к ограде кладбища, где она стояла и курила. Ноябрьский воздух сгущался вокруг, утренний туман почти рассеялся, а, может, его просто стало совсем не видно из-за темноты. Ей показалось, что она пропустила всю осень, словно вся осень прошла, пока она спала. Словно и спала то она странно – открывала и закрывала глаза во сне, не имея возможности проснуться и пошевелиться. Открывать и закрывать глаза, делать вдох и выдох – и больше ничего. Больше ничего не хотелось, а даже если бы захотелось – где взять силы, чтобы пошевелиться. И теперь вдруг – уже ноябрь. Утренние туманы, белыми тучами спускающиеся на мир, уже тише кричат вороны, да и птиц стало меньше, и перья больше не валяются в ведьминском осеннем саду. - Может, все же будешь шампанское? - Нет, не надо. Девушка, шатаясь, обнявшись с полупустой бутылкой в руках, с неуклюже зажатой губами сигаретой пошла вслед за Кэтрин и уселась на ограду. Кэтрин с интересом проследила за ее действиями. - Ты какая-то неземная. Словно не из этого мира, - сказала девушка, делая глоток из бутылки. - Почему? – улыбнулась Кэтрин и достала из кармана мятую карту – семерку пик. - Не знаю, просто смотрю и вижу это. Кэтрин посмотрела на нее и перевела взгляд на карту. Она достала зажигалку и подожгла один конец карты. Ее лицо осветило бледное пламя. - Просто надо уже начать высыпаться, чтобы выглядеть по-человечески, - криво улыбнулась она. Девушка улыбнулась в ответ. Она не обратила внимания на то, что с помощью горящей карты Кэтрин подожгла воронье перо, а затем засохшую ветку зверобоя. - У меня поселился монстр, - вдруг сказала девушка и снова сделала глоток, - Присядь тоже, - по-звала она Кэтрин. - Монстр это вы про мужчину? – спросила Кэтрин, держась руками за холодную железную ограду. - А про кого же еще, - всхлипнула девушка, - И я теперь не знаю, что и делать. - Бежать, - Кэтрин прикрыла глаза, - Или выгонять. - А как же дети? Им же нужен отец. - Может, им будет лучше и без него. Он бьет их мать, и это будет самым ярким, что запомнится им из всего детства. - Откуда ты знаешь? – удивилась девушка. Кэтрин пожала плечами и достала еще одну сигарету. - А что случилось у тебя? – вдруг спросила ее девушка. - А меня один монстр как раз бросил. Сначала вернул меня, когда я пыталась уйти от него, а те-перь бросил меня сам, выгнал меня из дома. - Дай-ка свою руку, - вдруг сказала девушка, - Не помню только, на какой показывается то, что будет, а на какой то, что могло бы быть. Давай посмотрим на правую. Только посвети, не видно ничего. Кэтрин послушно щелкнула зажигалкой и поднесла ее ближе к ладони. - Жизнь у тебя длинная будет и ровная, спокойная. И вообще ты человек спокойный и уравнове-шенный. И эмоций никаких ярких у тебя нет. - Есть, вообще-то. Просто я их не показываю. - Ну, вот поэтому и живешь спокойно. А тут вот, смотри, слом. Значит, что-то сломается и будет возможность начать все сначала. - Мне кажется, это сейчас как раз такая возможность, - отрешенно кивнула Кэтрин. - Не знаю, я же не профессионал, вот раньше все время карты раскладывала, и все у меня сходи-лось. Из дома не могла выйти, если карты не разложу. Может, и сейчас у тебя этот слом. Кэтрин промолчала и подумала о том, что она, кажется, очень нечуткая теперь к другим людям. Вот сидит девушка с бутылкой и всхлипывает, рассказывает о том, что ей домой идти не хочется, потому что там этот человек, и даже то, что дома ее ждут дети, ее нисколько не останавливает от того, что она покупает алкоголь и идет на кладбище. А Кэтрин и слушает то ее только в пол уха, думая о том, что этот тип не только украл ее жизнь и растоптал ее, он лишил ее осени, целого октября точно, и этого она простить никак не сможет. - Вот я вижу чужие жизни и судьбы, я знаю, как все это бывает, как все это может быть, а своей судьбой владеть не могу, - продолжала девушка, - Вроде и хочу, а не получается. - Страшно? - Нет, просто сил на это не хватает. Вот тебе хорошо без мужа? Может ли вообще быть хорошо без мужа? Кэтрин медленно поднялась с ограды и, больше не глядя на девушку, ушла к своему дому.
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
I shot for the sky I'm stuck on the ground Why do I try, I know I'm gonna fall down I thought I could fly, so why did I drown? I'll never know why it's coming down, down, down.
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
Ты сама говорила, что не стоит отрицать самого себя, пьешь ли ты кровь, замыкаешься ли в себе, кричишь или предпочитаешь хранить слова, покуда они не станут литься потоком, покуда внутри тебя для них уже не останется места. Но, знаешь, что крайний юг, что крайний север – все одно. Везде есть ветер. Слушай ветер. Я не знаю ничего более древнего, я не знаю ничего такого же всеохватывающего. Ветер – это сама вечность, которой мы так боимся. (с)
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
1. костяные бусы, много.. представляю их себе как длинные нити маленьких неровных бусинок 2. татуировки, конечно же, надо ведь доделать 3. набор стопочек для виски в багажник 4. набор хороших разных ножей туда же 5. лопату, тоже туда же 6. виски, раз уж набор стопочек 7. новые серебряные штуки - тоненькие кольца и широкие, плетеные серьги, без всяких камней и прочей фигни 8. новые свечи - черные
хочу поменять работу, свалить из города, чтобы был повод сваливать куда-нибудь, вечный ноябрь, залатать свои раны, а то уже не одна дыра в груди, а вся хожу как решето, новое сердце, потому что старое кажется вывалилось в одну из моих решетных дыр, чтоб появлялись слова, чтоб уже не садилась батарейка и меня хватало на дольше, чем принять успокоительное каждые два часа, испытывать что-то кроме злости, ярости, ненависти, ощущения бесполезности всей этой игры, кроме желания вгрызться кому-нибудь в глотку, что-то поживее кратковременной радости
Историю эту еще моей бабке ее бабка рассказывала. Знаете лес за озером, на холме? Где на склоне руины старого поместья? Сейчас-то времена тихие, а прежде шла про тот лес дурная слава. Люди там частенько без вести пропадали. Пойдет человек по грибы ли, на охоту – и оп! - поминай, как звали. Расскажу я вам сейчас, с чего все началось, давным-давно.
Аккурат под тем холмом лежали когда-то пространные барские угодья. Повыше, на склоне, стояла богатая усадьба, пониже, у самого подножия – раскинулась деревенька. Жил там, как водится, люд простой, рабочий, мастеровой, и среди них – видный мастер-краснодеревщик, с женой да дочкой. Мастер этот на всю округу славился, не только с барского двора, но и из самой столицы ему, бывало, заказывали – то стол резной, дубовый, то сервант с вензелями, а то просто какую красивую диковину. Знамо дело, с такими руками золотыми завсегда дело найдется, и жилось при этаком кормильце жене его с дочкой как у Христа за пазухой.
Дочка его, к слову, была дивная красавица. Во всем уезде вторую такую попробуй сыщи! Добрая к тому ж да веселая, день-деньской порхает тут и там, ровно птичка-невеличка, семье на радость, соседям на зависть. Аленькой ее звали. Еще в пору не вошла, как женихи к дому потянулись со всей округи, давай пороги обивать, под окнами крутиться – лишь бы поглазеть на девицу-красавицу. Только ей все это было без надобности. Больше любила она бродить вдоль озера, да по лесу на холме гулять, грибы-ягоды собирать. Наденет платье попроще, повяжет платок повыше – и пошла.
читать дальшеВот раз собралась она за опятами. Ходит по лесу, бродит, высматривает, значит, где грибная семейка на пеньке приютилась. Набрела вот так на одну, присела и стала себе корзинку набирать, улыбается, песенку тихонько напевает. Только вдруг, откуда ни возьмись, слышит в лесу голоса, совсем близко, лай, смех и крики, да тявканье жалобное. Притаилась Аленька, оставила корзинку, да тихонько из кустов выглянула на прогалинку. Видит – стоят мальчишки кучей, силки да ружья при них, да пара собак борзых. Откуда такие взялись? Присмотрелась – да ведь это барский сын с усадьбы со своими дворовыми! Частенько они в том лесу охотились. Только что ж они такое делают, злодеи: поймали лисицу и мучают, живьем шкуру снимают. Лисица в руках бьется, кусается, только им дела нет, еще пуще измываются над бедной животиной. Не стерпела Аленька, поднялась из кустов и кричит:
- Что ж вы творите, изверги! Отпустите, али убейте сразу, но не мучайте!
Обернулись мальчишки на голос – кто ж такой им тут указывать-то вздумал! – и видят девчонку в платьишке залатанном, в платке простом. Вот дела: девка амбарная, но глянь какая смелая! Бросили свою забаву мучители, к Аленьке направились. Вышел барский сын вперед, нос задрал, брови сдвинул, спрашивает с важным видом:
- А ты кто такая, чтоб мне, барину, указывать? - Аленька меня зовут! И я тебя не боюсь нисколько! - Аленька-Аленька, не больша – не маленька! А ну-ка, паря, гони ее!
Тотчас сорвались с места собаки, вслед за ними всей гурьбой бросились мальчишки. Спохватилась Аленька, кинулась бежать от них со всех ног, благо, лес она как свои пять пальцев знала. Но уйдешь ли от такой погони? Парни сильные, ловкие, с ними гончие быстрые, охотой закаленные, как ни старается Аленька, не оторваться ей, настигают, вот-вот нагонят. Подвернула ногу на бегу, да свалилась в какую-то канаву. Все, думает, вот и смерть моя пришла. И вдруг – что за чудо! – аккурат перед собой видит на пеньке зверюшку пушистую, горностая белого, как первый снег. Подивиться еще успела: лето на дворе, июль месяц, а он белехонек! А горностай ей и говорит человечьим голосом:
- Куда спешишь, девица?
Смекнула тут Аленька, что перед ней не зверь простой, а дух лесной, и взмолилась:
- Горностаюшка, миленький, спрячь меня, схорони от погони, заклинаю!
- Что ж, будь по-твоему! – отозвался зверек, взмахнул хвостом пушистым да и пропал. Тотчас с лаем, с гиком, с посвистом пронеслась погоня прямо у Аленьки над головой, над канавой, где притаилась девочка, и никто ее не нашел, не приметил, ровно не было. Выждала она немного, потом встала, отряхнулась, да и пошла себе восвояси, добралась домой без приключений.
Долго ли, коротко – подросла Аленька, стала девушка на выданье, всем на загляденье. Только о ту пору приключилась в ее доме большая беда: тяжело заболела мать, да вскоре и преставилась. Безутешно горевал отец, и дом ему постыл, и работа не к душе идет. За что ни возьмется, все из рук валится. Любимое ремесло поперек горла стало. А тут еще хозяйство большое, за ним глаз да глаз нужен, без женской руки никак. Прежде жена управлялась, а теперь кому? На дочку же не свалишь.
По счастью, присоветовали люди добрые поскорее сызнова жениться. Сказано – сделано, сошелся мастер с вдовушкой одной, у которой от первого мужа тоже дочурка осталась, Аленьки помладше. Новая жена оказалась баба властная да сметливая и мигом к рукам прибрала все хозяйство. Быстро навела везде свои порядки: муж ей слова поперек боялся сказать, а тут и Аленьку в оборот взяла: день-деньской понукает почем зря и нагружает самой разной работой. А до Аленькиных забот никому дела нет, осталась девушка наедине со своим горем.
От зари до зари трудится Аленька, отдыха не знает. Чуть свет забрезжит, подымет мачеха падчерицу и гонит завтрак варить, коров доить, в горнице прибрать, в саду-огороде тоже работы непочатый край. Ни минуты покоя нету девушке, только присядет, а мачеха уже тут как тут с новым заданием.
Вот как-то раз посылает она падчерицу на гору высокую, на речку быструю – белье постирать. Тяжелую корзину нагрузила, поднять ее Аленьке едва по силам. Еле добралась девушка до реки, корзину поставила, разложила белье на помосте и давай вальком околачивать. Била-выбивала до седьмого поту, аж в глазах помутилось. А солнце с неба палит, от земли жар валит, манят-дурманят к себе холодная вода да тенистый лес. Дай, думает Аленька, передохну, дух переведу, окунусь в речку, посижу в тенечке. Аккурат за помостом, у извива речушки, у леса на опушке заводь блестит чистая, что твоя слеза. Разделась Аленька, забралась в воду, да давай плескаться, плавать, ровно быстрая рыбка. Всласть наплавалась, накупалась, вылезла, обсохла на солнышке, тут видит – на опушке в траве земляника краснеет, сладкий аромат над землей так и льется. Вот удача, думает Аленька, наберу сейчас в котомку, дома отца угощу, да сестрицу с мачехой, чай, сменит она гнев на милость, не будет меня бранить. Взялась ягоду рвать, одну в рот кладет, две про запас оставляет. А солнышко золотое, око господне, над лесом дремучим ярым огнем горит, облака плывут за край ладьями белокрылыми, в звонкой вышине птицы поют на все лады, в душистых травах пчелы гудят – труженицы неутомимые, и так-то хорошо, так привольно – забыла Аленька про работу, про дом родной, про все на свете. Опомнилась – солнце уж к закату поползло. Бросилась девушка на ручей со всех ног, да вот беда: шла кобыла на водопой, корзину перевернула, белье река унесла, по запрудам да затонам теперь портки да рубахи собирай-лови. Опечалилась Аленька, закручинилась, не знает, как теперь быть, как суровой мачехе на глаза показаться. Хоть вовсе домой не приходи. Подобрала она котомку, да побрела, понурая, куда глаза глядят.
А ноги сами в лес ведут, по вольным травам, да по мхам сырым. Забрела Аленька в чащу, к белой березоньке спиной прислонилась, голову повесила, слезы роняет.
И вдруг бежит ей навстречу белый горностай - не тот ли, что некогда от смерти неминучей спас? Сверкают черные глазки-бусинки, шкурка так серебром и искрится.
- Здравствуй, красавица, куда путь держишь, о чем слезы льешь? - Как мне слез не лить, горностаюшка? Послала меня мачеха белье стирать, да шла мимо кобыла, корзину столкнула в воду, подхватила речка быстрая, унесла волна высокая всю мою работу, ищи-свищи по запрудам, по затонам! А как мне теперь на глаза мачехе показаться? Верно, лучше и вовсе домой не приходить, в глухой глуши без вести сгинуть.
- Ох, девица-красавица, - говорит горностай, - погоди слезы лить! Горю твоему легко помочь. Ступай себе на ручей и ни о чем не тревожься.
Послушалась Аленька, вернулась к ручью. Глядь – вот она, корзина ее, стоит на помосте, как ни в чем не бывало. А в корзине – вот чудеса! – все белье пропавшее, выстирано, вычищено, ровно уложено. Обрадовалась Аленька, хотела отблагодарить своего помощника, слово доброе сказать – да где там! Исчез уж, как не бывало.
С закатом девушка домой вернулась, отдает корзину мачехе. Та работу забрала, слова доброго не сказала. Отправилась Аленька спать-почивать, а мачеха начала белье разбирать, да чует: дурной от корзины дух-то! Разворошила рубахи - а на дне тина болотная да рыбьи кишки.
На другой день посылает мачеха Аленьку на весь день овец пасти, да чтоб девушка и там не сидела сложа руки, дает в дорогу пряжи пять мотков и велит за день из них связать пять пар носков. Сунула девушке в руки вчерашнюю лепешку, черствого сыра ломоть, да с тем и выставила за порог. Делать нечего, сложила Аленька пряжу в котомку, взяла посох пастуший и погнала овец в гору.
Весь день без устали трудится девушка, вяжет-вяжет, все пальцы в кровь исколола. А с неба солнце палит, от земли жар валит, кружат над полем птицы, в вольных травах звенят кузнецы. Истомилась Аленька, извелась, вот и сморил ее крепкий сон. Проснулась уже на закате – глядь, а овцы все и разбрелись, кто куда. Ай, несчастье! Побрела девушка овец искать, да где там! Уже и след простыл. Как теперь домой идти, как мачехе на глаза показаться? Закручинилась несчастная, пошла, куда глаза глядят, сама не заметила, как в лес забрела, села на пенек и горько заплакала.
Вдруг, откуда ни возьмись, опять белый горностай бежит, ровно над землей летит. Хвост белым инеем пушится, шкурка серебром горит.
- Здравствуй, девица-красавица, - спрашивает, - о чем горюешь? - Как не горевать мне, горностаюшка? Не уследила я, растеряла овец, теперь хоть вовсе домой не приходи – мачеха меня убьет.
Выслушал зверек Аленьку, глазками сверкнул, снежным хвостом обмахнулся и говорит:
- Не плачь, девица, слезы горькие не лей, горю твоему легко помочь!
Тотчас завыло-закрутило по верхам, по ветвям, закачались древесные кроны. Аленька глядь – а вот они и овцы, прямо к ней бегут. Пересчитала – все тут, до последней. Поднимает котомку, а там пять пар носков, один к одному лежат. Глазам своим девушка не верит, смеется от счастья. На радостях подхватила она горностая на руки да поцеловала в белую мордочку, в черный нос. Зверек голову поднял, спинку выгнул, смотрит на девушку пристально, черные глазки блестят, как ягодки. Аленька улыбнулась, по шерстке его погладила, потом посадила на пенек, посох пастуший подняла и погнала овец вон из лесу. У выхода на опушку оглянулась было - не мелькнет ли еще в сумерках лесных белый хвост пушистый – да где там! Горностая уж и след простыл.
Дома мачеха встретила падчерицу с бранью – где, мол, до ночи бродила? А Аленька слова обидные мимо ушей пропускает, знай дело свое делает: овец в сарай загнала, мачехе котомку с носками готовыми отдает. Та работу забрала, слова доброго не сказала. Отправилась Аленька спать-почивать, а мачеха как начала носки вязаные доставать, так об пол и швырнула: шерсть так молью изъедена, что в пыль рассыпается. Ни единого целого носочка нет.
Долго ль, коротко – подросла мачехина дочка, пришло время ей жениха подыскивать. Мачеха хлопочет, видных парней высматривает. Только попусту все – не возьмут ведь младшую прежде старшей. Надобно сперва Аленьку со двора свести, а ей до парней как не было дела, так и нет. Все бы по лесам гулять, песни распевать, одним словом, как была ветер в поле, так и осталась.
Тут, однако, жених сам сыскался, да не абы какой, а всем на зависть. Заявляется к мастеру, отцу-то Аленькиному, с запросом сам барский сын. Сказывает: заказал барин зеркало дорогое аж из самого Китая. Теперь надобно такую фигурную оправу изготовить, чтоб на ней всякой твари было, птиц да зверей, которые в наших лесах водятся. Зеркало это барин в кабинете у себя повесит, а как сын его женится, ему оно по наследству достанется.
Покуда судят да рядят мужчины, что да как лучше сделать, Аленька у стола прислуживает, меду подносит отцу да гостю дорогому. Присмотрелась – батюшки-матушки, да ведь это тот самый злодей, что тогда лисицу мучил, а потом погнал Аленьку диким зверем через темный лес, навстречу верной гибели. Побледнела девушка, отвела глаза, слова не может молвить, да барский сын уж тоже ее заприметил, ухмыляется хитро, рыжий ус крутит…
На другой день посватался.
Тотчас закипели в доме краснодеревщика приготовления к свадьбе. Мачеха ни минуты на месте не сидит, всем заправляет. Отец тоже бодрый, радостный: слыханное ли дело, молодой барин на незнатной женится! Лучшей судьбы для дочки и представить нельзя. Только Аленька мрачнее тучи ходит, горько ей и боязно. Улучила минутку, да сбежала от родных в темный лес, где всегда находила успокоение.
Только в этот раз не удалось ей мачеху перехитрить. Приметила та, когда Аленька за ворота подалась, да наказывает своей дочке проследить за ней тихонько, выяснить, зачем та раз от разу в лес сбегает, где целыми днями пропадает.
А Аленька идет и ничего вокруг себя не видит, невдомек ей, что за ней по следу мачехина дочка крадется. Пришла девушка в лес, села в чаще под деревом, горькую думу думает, слезы утирает. Тут, откуда ни возьмись, опять горностай объявился. Сел перед Аленькой, снежным хвостом обмахнулся и человечьим голосом спрашивает:
- Здравствуй, девица-красавица, о чем плачешь?
А Аленьке до того горько, что и слова не может вымолвить. Кое-как собралась с духом и шепчет сквозь слезы:
- Ох, горностаюшка, замуж меня хотят выдать. За барина молодого. Все рады, говорят, буду в достатке жить, нужды не знать… да в том ли счастье, когда человек он злой, жестокий. Не было мне при мачехе житья, а при нем и подавно не будет… Да что я тебе рассказываю, в такой беде даже ты мне не поможешь, друг мой верный.
Слушает Аленьку белый горностай, голову склонил, ровно задумался. Думал-думал, ничего в ответ не сказал. Но вдруг черными глазками сверкнул и прыг девушке на колени. Коготками за грудь уцепился, прямо в лицо смотрит и молвит:
- А ты за меня пойди, милая. Я тебя не дам в обиду.
Аленька даже сквозь слезы рассмеялась, погладила горностая.
- Экий ты смешной, - говорит, - я девица красная, а ты зверюшка лесная. Как я за тебя замуж-то пойду? Насмешил ты меня, горностаюшка, шутки шутишь, позабавить пытаешься. Только мне не радостно...
Тут такое чудо случилось, что только в сказках и бывает. Выгнул горностай спинку белую, махнул хвостом пушистым – и прыг с колен девичьих в траву шелковую. Смотрит Аленька – и опять глазам не верит: где была зверюшка малая, сидит юноша ладный да стройный, до того пригожий, что сердце в груди зашлось. Глядит он на нее, ясных очей не сводит, у Аленьки сердечко так и ноет.
- Ну что, девица красная, солнце вешнее, - спрашивает он сызнова, - а теперь пойдешь?
И широко улыбается, белые зубы показывает. Взглянула на него Аленька, и кровь от лица отхлынула: зубы-то у него во рту не человечьи, а длинные, острые, ровно иголки. Но не заробела девушка. Глаза опустила и отвечает тихонько:
- Пойду, пойду, Горностаюшка, как не пойти? Никому до меня дела нет, родной отец перед мачехой не заступник, ты один мне в любой беде помощник, надежа моя и опора.
Усмехнулся он:
- И то правда, - и ближе к девушке придвинулся. В волосы льняные ей пальцы запускает, локоны перебирает и говорит нежным голосом: – Ну что же, Аленька, краса ненаглядная, назвалась моей, так будь моей. Али ты слову своему не хозяйка?
Глядит девушка в очи его ясные, да на зубы острые, страшные, глаз не может отвести, вздохнуть не смеет, ни слова вымолвить. Отвечает ему тише шелеста:
- Слово мое крепко, Горностаюшка, как сказала, так тому и быть.
Между тем мачехина дочка долго по следу Аленькиному шла, но едва оказалась в лесу, потеряла сестру из виду, со следа сбилась, да и заплутала. Бродила-бродила до глубокой ночи, совсем отчаялась, села под деревце, дрожит от страха и холода. Тут шум услыхала – кто-то в темноте прямо через лес к ней шагает. Обмерла мачехина дочка, притаилась тише воды, ниже травы, смотрит: незнакомец во мраке подошел, прямо перед ней остановился, сверху вниз глядит на девушку. Дрожащими руками кое-как она фонарь запалила, посветила вперед и видит: стоит высокий парень в меховой куртке, в горностаевой белой шапке. Говорит он ей приветливо:
- Здравствуй, девица-красавица, куда путь держишь ночью глухой, одна-одинешенька?
И в сто зубов улыбается.
Дома мачеха долго ждала, да не дождалась ни родной дочери, ни падчерицы. Смекнула она, что беда случилась, снарядилась в путь, из-под стрехи мужнино ружье достала, да зашагала прямо к лесу. Бродила-бродила, но ни следа ни нашла пропавших девушек. Хотела уж в деревню возвращаться, да народ поднимать на поиски, как вдруг видит – впереди на тропе что-то белое мелькает. То там, то здесь – ровно солнечный зайчик пляшет. Что такое! Никак не разглядеть. Прицелилась мачеха из ружья, да пальнула по белому пятнышку, но попала или нет, непонятно. Пропало пятнышко из виду, мачеха взялась ружье перезаряжать, а как заправила патрон, голову подняла, глядь – пятно это уж прямо перед ней, на ветке. Тут разглядела она горностая белого, как молоко – выгнул он спину, изготовился к прыжку. Не успела мачеха и ружье поднять, как вскочил он ей прямо на шею и перегрыз горло.
Наутро проснулась Аленька в лесу на постели из мхов да трав шелковых. Солнце сквозь листву пробивается, птички в вышине чирикают, белки ловкие с ветки на ветку перескакивают. Зевнула девушка, потянулась, и так-то ей хорошо и привольно стало на душе, хоть птицей пой. Тут видит: идет Горностай в облике человеческом навстречу ей из чащобы с ласковой улыбкой. Глядит на него Аленька, затаив дыхание, сердце ее в груди бьется больно, тревожно – так то ей смотреть на своего суженого сладко и жутко. Вот подходит он к ней, обнимает ее крепко, целует нежно, прячет во рту зубы острые, говорит слова приветливые:
- Славно ли спалось тебе, милая? Хорошо ли тебе здесь, со мной, твоим возлюбленным?
Смотрит на него Аленька, глаз не оторвать, отвечает чуть слышно:
- Хорошо мне с тобой, Горностаюшка, как отродясь ни бывало. Только беспокоюсь я за батюшку, за сестру мою да за мачеху. Станут они меня искать, в барский дом пойдут за помощью. А там барин молодой соберет ватагу охотничью, гончих псов спустят по следу нашему, и не будет нам с тобой покоя.
Рассмеялся Горностай, взял Аленьку за руку.
- Пойдем со мной, - говорит.
Пошли они полянами да перелесками, шли-шли и остановились у огромной раскидистой ели. Горностай развел лапы еловые, и Аленька обмерла от ужаса. Лежат под елкой ее мачеха с сестрицей, горла перегрызены, руки-ноги объедены, одежда от крови почернела. Только лица и целы, смотрят в небо незрячими глазами.
У Аленьки в голове помутилось, зажала она рот рукой, зажмурилась, не знает, как быть, что делать – страшно ей до одури. Поздно смекнула она, кто чудовище. Глянула девушка глазами безумными на своего нареченного – зверя дикого, бросилась бежать от него прочь, дороги не разбирая. Только он догнал ее быстро, схватил цепко – не вырваться. Крепко к себе прижал и шепчет, зубы-иголки острее острого во рту сверкают:
- Что ж ты бежишь от меня, моя милая, что испугалась? Никому я тебя не дам в обиду, покуда ты со мной.
Так и сгинула дочка краснодеревщика, больше никто о ней не слыхал. Отец ее после недолго пожил – потеряв всю семью в одночасье, от тоски слег да скоро душу богу отдал. А про лес на холме с той поры пошла дурная слава, нет-нет – пойдет кто в чащу, да так и сгинет без вести. Барин молодой, конечно, долго успокоиться не мог, снаряжал охотников, отправлял на поиски, да только все без толку, ничего они не нашли. Наконец самолично за дело взялся, выехал с отрядом в лес. Тут уж и его беда настигла. Отбился он в чащобе от спутников – да так и пропал без следа. Лошадь, правда, нашли потом – лежала она в канаве со сломанной ногой. Пристрелить пришлось, чтоб не мучилась.
После кто-то клялся-божился, что видал на опушке леса не одного белого горностая, а сразу двух, но как по мне – бредни это все. Чего только не соврет человек за кружкой меда, лишь бы собрать вокруг побольше ротозеев, готовых сказки слушать. ---
Люблю современные сказки. Танит Ли Красны, как кровь
Прекрасная Королева-Колдунья откинула крышку шкатулки из слоновой кости с магическим зеркалом. Из темного золота было оно, из темного золота, подобного волосам Королевы-Колдуньи, которые струились как волна по ее спине. Из темного золота, и такое же древнее, как семь чахлых и низких черных деревьев, растущих за бледно-голубым оконным стеклом.
– Speculum, speculum, – обратилась Королева-Колдунья к волшебному зеркалу. – Dei gratia. – Volente Deo. Audio. – Зеркало, – произнесла Королева-Колдунья. – Кого ты видишь? – Я вижу вас, госпожа, – ответило зеркало. – И все на земле. Кроме одного. – Зеркало, зеркало, кого ты не видишь? – Я не вижу Бьянку.
Королева-Колдунья перекрестилась. Она захлопнула шкатулку, медленно подошла к окну и взглянула на старые деревья по ту сторону бледно-голубого стекла.
читать дальшеЧетырнадцать лет назад у этого окна стояла другая женщина, но она ничем не походила на Королеву-Колдунью. У той женщины черные волосы ниспадали до щиколоток; на ней было багровое платье с поясом под самой грудью, ибо она давно уже вынашивала дитя. Та женщина распахнула оконные створки в зимний сад, туда, где скорчились под снегом старые деревца. Затем, взяв острую костяную иглу, она воткнула ее в свой палец и стряхнула на землю три яркие капли.
– Пусть моя дочь получит, – сказала женщина, – волосы черные, подобно моим, черные, как древесина этих искривленных согбенных деревьев. Пусть ее кожа, подобно моей, будет бела, как этот снег. И пусть ее губы, подобно моим, станут красны, как моя кровь.
Женщина улыбнулась и лизнула палец. На голове ее возлежала корона; в сумерках она сияла подобно звезде. Женщина никогда не подходила к окну до заката: она не любила дня. Она была первой Королевой и не обладала зеркалом.
Вторая Королева, Королева-Колдунья, знала все это. Она знала, как умерла в родах первая Королева. Как ее гроб отнесли в собор и отслужили заупокойную мессу. Как ходили меж людей дикие слухи – мол, когда на тело упали брызги святой воды, мертвая плоть задымилась. Но первую Королеву считали несчастьем для королевства. С тех пор как она появилась здесь, землю терзала чума, опустошительная болезнь, от которой не было исцеления.
Прошло семь лет. Король женился на второй Королеве, столь же не похожей на первую, как ладан на мирру.
– А это моя дочь, – сказал Король второй Королеве. Возле него стояла маленькая девочка семи лет от роду.
Ее черные волосы ниспадали до самых щиколоток, ее кожа была бела как снег. Она улыбнулась – красными точно кровь губами.
– Бьянка, – произнес Король, – ты должна любить свою новую мать.
Бьянка лучисто улыбалась. Ее зубы сверкали как острые костяные иглы.
– Идем, – позвала Королева-Колдунья, – идем, Бьянка. Я покажу тебе мое волшебное зеркало. – Пожалуйста, мама, – тихо промолвила Бьянка. – Мне не нравятся зеркала. – Она скромна, – заметил Король. – И хрупка. Она никогда не выходит днем. Солнце причиняет ей страдания.
Той ночью Королева-Колдунья открыла шкатулку с зеркалом.
– Зеркало. Кого ты видишь? – Я вижу вас, госпожа. И все на земле. Кроме одного. – Зеркало, зеркало, кого ты не видишь? – Я не вижу Бьянку.
Вторая Королева дала Бьянке крошечное золотое распятие филигранной работы. Бьянка не приняла подарка. Она подбежала к отцу и зашептала:
– Я боюсь. Мне не нравится думать, что наш Господь умер в мучениях на кресте. Она специально пугает меня. Скажи ей, пусть заберет его.
Вторая Королева вырастила в своем саду дикие белые розы и пригласила Бьянку прогуляться после заката. Но Бьянка отпрянула. А отец ее услышал шепот дочери:
– Шипы уколют меня. Она хочет сделать мне больно. Когда Бьянке исполнилось двенадцать, Королева-Колдунья сказала Королю:
– Бьянке пора пройти обряд конфирмации, чтобы она принимала с нами причастие.
– Этому не бывать, – ответил Король. – Я не говорил тебе, девочку не крестили, ибо моя первая жена, умирая, была против этого. Она умоляла меня, ведь ее религия отличалась от нашей. Желания умирающих надо уважать.
– Разве плохо быть благословенной Церковью? – спросила Королева-Колдунья Бьянку. – Преклонять колени у золотой алтарной ограды перед мраморным алтарем? Петь псалмы Богу, вкусить ритуального Хлеба и отпить ритуального Вина?
– Она хочет, чтобы я предала свою настоящую маму, – пожаловалась Бьянка Королю. – Когда же она прекратит мучить меня?
В день своего тринадцатилетия Бьянка поднялась с постели, оставив на простыне алое пятно, горящее, точно распустившийся красный-красный цветок.
– Теперь ты женщина, – сказала ее няня.
– Да, – ответила Бьянка. И направилась к шкатулке с драгоценностями своей истинной матери, вытащила из нее материнскую корону и возложила на себя.
Когда в сумерках она гуляла под старыми черными деревьями, эта корона сияла подобно звезде.
Опустошительная хворь, которая на тринадцать безмятежных лет покинула землю, внезапно вспыхнула вновь, и не было от нее исцеления.
Королева-Колдунья сидела на высоком стуле перед окном, в котором бледно-зеленые стекла чередовались с матово-белыми. В руках она держала Библию в переплете из розового шелка.
– Ваше величество, – отвесил ей низкий поклон егерь.
Ему было сорок лет, он был силен и красив – и умудрен в потаенных лесных практических науках, в сокровенном знании земли. Умел он и убивать, убивать без промаха – такова уж его профессия. Он мог убить и изящную хрупкую лань, и луннокрылых птиц, и бархатных зайцев с их грустными всезнающими глазами. Он жалел их, но, жалея, убивал. Жалость не останавливала его. Такова уж его профессия.
– Посмотри в сад, – велела Королева-Колдунья.
Охотник вгляделся в мутно-белое стекло. Солнце утонуло за горизонтом, и под деревьями прогуливалась девушка.
– Принцесса Бьянка. – Что еще? – спросила Королева-Колдунья. Егерь перекрестился: – Ради нашего Господа, миледи, я не скажу. – Но ты знаешь. – Кто же не знает? – Король не знает. – Может, и знает. – Ты храбр? – вопросила Королева-Колдунья. – Летом я охочусь на кабанов и убиваю их. Зимой я уничтожаю волков десятками. – Но достаточно ли ты храбр? – Если прикажете, леди, – ответил охотник, – я сделаю все возможное.
Королева-Колдунья открыла Библию и взяла вложенный между страницами плоский серебряный крестик, лежавший на словах: «Не убоишься ужасов в ночи… язвы, ходящей во мраке…»[3 - Библия, Псалом 90: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень».]
Егерь поцеловал распятие и повесил его на шею, под рубаху.
– Приблизься, – велела Королева-Колдунья, – и я научу тебя, что нужно сказать.
Некоторое время спустя охотник вышел в сад – в небе уже загорелись звезды. Он направился к Бьянке, стоящей под кривым карликовым деревом, и преклонил колени.
– Принцесса, – произнес он, – простите меня, но я должен донести до вас дурные известия. – Так доноси, – ответила девочка, играя с длинным стеблем сорванного бледного цветка, распускающегося ночью. – Ваша мачеха, эта проклятая ревнивая ведьма, замыслила погубить вас. Тут ничего не поделаешь, но вы должны бежать из дворца нынче же ночью. Если позволите, я провожу вас в лес. Там найдутся те, кто позаботится о вас, пока вы не сможете вернуться без опаски.
Бьянка взглянула на него – покорно, доверчиво.
– Тогда я пойду с тобой, – сказала она.
И они зашагали по тайной тропе, потом по подземному ходу, потом миновали запутанный фруктовый сад и выбрались на грунтовую дорогу, бегущую между запущенных кустов живой изгороди.
Ночь пульсировала фиолетово-черным, когда они наконец достигли леса. Ветви над головой хлестали друг друга, переплетались, точно морозный узор на окне, а небо тускло просвечивало меж ними, словно синее стекло.
– Я устала, – вздохнула Бьянка. – Можно мне немножко отдохнуть? – Конечно. Вон на ту полянку ночью приходят поиграть лисы. Смотрите туда – и увидите их. – Ты такой умный, – заметила Бьянка. – И такой красивый.
Она села на поросшую мхом кочку и принялась глядеть на поляну.
Егерь бесшумно вытащил нож, спрятал его в складках плаща и склонился над девушкой.
– Что вы шепчете? – спросил он сурово, кладя ладонь на ее угольно-черные волосы. – Всего лишь стишок, которому научила меня мама. Охотник сгреб в кулак ее густые пряди и развернул девушку так, что ее белое горло оказалось перед ним, открытое, готовое для ножа. Но мужчина не ударил, ибо в руке он сжимал сейчас золотистые локоны смеющейся Королевы-Колдуньи, которая, хохоча, обвила его руками.
– Добрый мой, сладкий мой, это была всего лишь проверка. Разве я не ведьма? И разве ты не любишь меня?
Охотник вздрогнул, ибо он любил ее, а она прижалась к нему вплотную, так что, казалось, ее сердце стучит в его собственном теле.
– Отложи нож. Отбрось глупый крест. Нам не нужны эти вещи. Король и на четверть не такой мужчина, как ты.
И егерь повиновался ей, отшвырнув нож И распятие, – они упали далеко, где-то среди корявых корней. Он сжал ее в объятиях, лицо женщины уткнулось в его шею, и боль ее поцелуя стала последним, что почувствовал мужчина в этом мире.
Небо окрасилось угольно-черным. Лес был еще чернее неба. Никакие лисы на поляне не играли. Взошла луна и украсила белым кружевом сучья и пустые глаза егеря. Бьянка утерла рот мертвым цветком.
– Семеро спят, семеро нет, – произнесла Бьянка. – Древо к древу. Кровь к крови. Ты ко мне.
Раздался звук, подобный семи гигантским разрывам, – далеко, за деревьями, за щебеночной дорогой, за фруктовым садом, за подземным ходом. А затем – семь тяжелых шлепков босой ноги. Ближе. И ближе. И ближе.
Гоп, гоп, гоп, гоп. Гоп, гоп, гоп.
Во фруктовом саду – семеро черных, встрепенувшихся. На щебеночной дороге, между кустов живой изгороди – семеро черных, крадущихся. Кусты шуршат, ветки трещат.
Через лес, на поляну – семеро корявых, согбенных, низкорослых существ. Древесно-черная мшистая шерсть, древесно-черные лысые маски. Глаза – сверкающие щели, рты – сырые пещеры. Бороды – лишайник. Пальцы – сучковатые хрящи. Ухмыляются. Падают на колени. Прижимают лица к земле.
– Добро пожаловать, – сказала Бьянка.
Королева-Колдунья стояла перед окном со стеклом цвета разбавленного вина. Но смотрела она в магическое зеркало.
– Зеркало. Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа. Я вижу человека в лесу. Он вышел на охоту, но не на оленя. Его глаза открыты, но он мертв. Я вижу все на земле. Кроме одного.
Королева-Колдунья зажала ладонями уши. За окном лежал сад, пустой сад, лишившийся семи черных и корявых карликовых деревьев.
– Бьянка, – выдохнула Королева.
Окна были завешены, и свет не проникал в них. Свет лился из полого сосуда – сноп света, точно копна золотистой пшеницы. Свет горел на четырех мечах – мечах, показывающих на восток и на запад, на юг и на север.
Четыре ветра свистели в покоях, играя серебристо-серой пылью Времени.
Руки Королевы-Колдуньи покачивались подобно трепещущим на ветру листьям, сухие губы Королевы-Колдуньи читали нараспев:
– Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis.[Всемогущий Отче, ниспошли святого Ангела своего из Преисподней (лат.).]
Свет померк и вспыхнул еще ярче.
Там, меж рукоятей четырех мечей, стоял Ангел Люцифиэль, весь золотой, с укрытым тенью лицом, с раскинутыми, полыхающими за спиной крыльями.
– Ты взывала ко мне, и я знаю твою беду. Желание твое печально. Ты просишь о боли.
– Ты говоришь мне о боли, Владыка Люцифиэль, ты, который претерпел самую мучительную боль на свете.
Боль худшую, чем причиняют гвозди в ступнях и запястьях. Худшую, чем причиняют терновые шипы, и горькая чаша, и острие копья в боку. Тебя призывают для злых целей, но только не я, ведь я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.
– Значит, ты узнала меня. Я дам тебе то, что ты просишь.
И Люцифиэль (которого называли Сатаной, Царем Мира, и который тем не менее являлся левой рукой, зловещей рукой замыслов Господа) выдернул из Эфира молнию и метнул ее в Королеву-Колдунью.
Молния попала женщине в грудь. Женщина упала.
Сноп света взметнулся и воспламенил золотистые глаза Ангела, и были глаза Ангела ужасны, хоть и лучилось в них сострадание, но тут мечи рассыпались, и Ангел исчез.
Королева-Колдунья тяжело поднялась с пола – не красавица более, но морщинистая, растрепанная, слюнявая старуха.
В самом сердце леса солнце не светило никогда – даже в полдень. В траве мелькали цветы, но бледные, бесцветные. Под черно-зеленой крышей царили вечные густые сумерки, в которых лихорадочно мельтешили мотыльки и бабочки-альбиносы. Стволы деревьев были гладкими, точно стебли водорослей. Летучие мыши порхали днем, летучие мыши и птицы, считавшие себя летучими мышами.
Здесь стоял склеп, поросший мхом. Выброшенные из него кости валялись у корней семи искривленных карликовых деревьев. Или того, что выглядело деревьями. Иногда они шевелились. Иногда во влажных тенях поблескивало что-то вроде глаза или зуба.
В прохладе, даруемой дверью гробницы, сидела Бьянка и расчесывала волосы.
Какое-то движение всколыхнуло плотный полумрак.
Семь деревьев повернули головы.
Из леса вышла старуха – сгорбленная, со склоненной головой, хищная, морщинистая и почти безволосая, словно гриф.
– Ну вот наконец и мы, – прошамкала карга хриплым голосом стервятника.
Она подковыляла ближе, бухнулась на колени и поклонилась, ткнувшись крючковатым носом в торф и блеклые цветы.
Бьянка сидела и смотрела на нее. Старуха поднялась. Во рту ее редким частоколом желтели гнилые зубы.
– Я принесла тебе почтение ведьм и три подарка, – сказала карга.
– Почему ты это сделала?
– Какая торопыга, а ведь всего четырнадцать годков. Почему? Потому что мы боимся тебя. Я принесла подарки, чтобы подлизаться.
Бьянка рассмеялась:
– Покажи.
Старуха сделала пасс в зеленом воздухе. Раз – и в руке у нее оказался затейливый шнурок, сработанный из человеческих волос.
– Вот поясок, который защитит тебя от штучек священников, от креста, и от потира, и от поганой святой воды. В него вплетены локоны девственницы, и женщины не лучшей, чем ей положено быть, и женщины умершей. А вот, – второй пасс – и старуха держит лакированную – синь по зеленому – гребенку, – гребешок из недр морских, русалочья пустяковина, чтобы очаровывать и покорять. Расчеши ею волосы – и океанский запах наполнит ноздри мужчин, ритм приливов и отливов забьет им уши, оглушит и скует точно цепями. И вот, – добавила старуха, – последнее, старый символ греховности, алый фрукт Евы, яблоко красное как кровь. Откуси – и познаешь Грех, коим похвалялся змий, да будет тебе известно. – Старуха сделала третий пасс и выудила из воздуха яблоко. Плод, шнурок и гребень она протянула Бьянке.
Девушка взглянула на семь корявых деревьев.
– Мне нравятся ее подарки, но я не вполне доверяю ей. Лысые маски высунулись из лохматых бород. Глазные щели сверкнули. Сучковатые лапы щелкнули.
– Все равно, – заявила Бьянка, – я позволю ей самой повязать мне поясок и расчесать мои волосы.
Старая карга жеманно повиновалась. Точно жаба, вперевалочку, приблизилась она к Бьянке. Она завязала пояс на ее талии. Она разделила на пряди эбеновые волосы. Зашипели искры – белые от пояска, радужные от гребня.
– А теперь, старуха, откуси кусочек от яблока.
– Какая честь, – кивнула ведьма, – ох и покичусь же я, рассказывая моим сестрам, как разделила сей плод с тобой.
И старая карга впилась кривыми зубами в яблоко, шумно чавкая, отгрызла кусок и проглотила, облизываясь.
Тогда Бьянка взяла яблоко и тоже откусила.
Откусила, закричала – и задохнулась, подавившись.
Прыжком вскочила она на ноги. Волосы взметнулись над ней подобно грозовой туче. Лицо стало синим, затем серым, затем вновь белым. Она упала в мертвенно-бледные цветы и осталась лежать – не шевелясь, не дыша.
Семь карликовых деревьев замахали скрипучими конечностями, замотали косматыми башками, но тщетно. Без искусства Бьянки они не могли прыгать. Они вытянули когти и вцепились в реденькие волосенки и плащ старухи. Но карга пробежала меж ними. Она пробежала по залитым солнцем лесным землям, по щебеночной дороге, по фруктовому саду, по подземному ходу.
Во дворец старая карга вошла через потайную дверь и поднялась в покои Королевы по потайной лестнице. Она согнулась почти вдвое. Она хваталась за ребра. Одной костлявой рукой старуха открыла шкатулку из слоновой кости с волшебным зеркалом.
– Speculum, speculum. Dei gratia. Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа. И все на земле. И я вижу гроб.
– Чей труп лежит в гробу?
– Этого я не вижу. Должно быть, Бьянки.
Карга, бывшая совсем недавно прекрасной Королевой-Колдуньей, опустилась на свой высокий стул у окна с бледно-огуречным и матово-белым стеклом. Снадобья и зелья ждали, готовые прогнать страшный облик, снять жуткие чары возраста, наложенные на нее Ангелом Люцифиэлем, но она пока не прикасалась к ним.
Королева-Колдунья придвинула к себе Библию и открыла ее наудачу.
И прочла – со страхом – слово: Resurgat.[5 - Восстань, поднимись, возродись (лат.).]
Он был словно хрусталь, этот гроб, молочно-белый хрусталь. Образовался он так. Белый дымок поднялся от кожи Бьянки. Она дымилась, как дымится костер, когда на него падают капли гасящей пламя воды. Кусок Святого Причастия застрял у нее в горле. Причастие – вода, гасящая ее огонь, – заставляло ее дымиться.
Потом выпала ночная роса, похолодало. Дым вокруг Бьянки заледенел. Иней расписал изящными серебряными узорами туманную ледяную глыбу с Бьянкой внутри.
Холодное сердце Бьянки не могло растопить лед. И зеленая дневная полночь оказалась бессильна.
Ее, лежащую в гробу, можно разглядеть сквозь стекло. Как прелестна она, Бьянка. Черная как смоль, белая как снег, красная как кровь.
Деревья нависают над гробом. Идут годы. Деревья разрослись и укачивают гроб на своих руках. Из глаз их сочатся слезы – плесень, грибок, зеленая смола. Зеленый янтарь, как изысканное украшение, твердеет на хрустальном гробу.
– Кто это лежит там, под деревьями? – спросил Принц, выехавший на поляну.
Он, казалось, привез с собой золотую луну, чье сияние разливалось вокруг его золотой головы, золотых доспехов и белого атласного плаща, расшитого золотом и чернью, кровавыми рубинами и небесными сапфирами. Белый конь топтал белесые цветы, но, как только копыта отрывались от земли, бледные головки поднимались вновь. С луки седла Принца свисал щит, странный щит. На одной его стороне скалилась морда льва, но на другой белел смиренный ягненок.
Деревья застонали, головы их треснули, раскрыв огромные рты.
– Это гроб Бьянки? – промолвил Принц.
– Оставь ее с нами, – взмолились деревья.
Они качнулись и поползли на корнях. Земля содрогнулась. Гроб из ледяного стекла тряхнуло, широкая трещина расколола его.
Бьянка закашлялась.
Кашель выбил частицу Причастия из ее горла. Тысячью осколков рассыпался гроб, и Бьянка села. Она взглянула на Принца. Она усмехнулась.
– Добро пожаловать, желанный мой, – сказала она. Бьянка поднялась, тряхнула головой, разметав волосы, и направилась к Принцу на белом коне.
Но вошла она, казалось, в тень, в багровую комнату; затем – в малиновую, чье свечение пронзило ее, точно безжалостные ножи. Дальше – желтая комната, где она услышала плач, терзающий уши. С тела ее словно содрали всю кожу; сердце ее забилось. Биения сердца превратились в два крыла. Она полетела. Она была вороном, затем совой. Она летела в искрящемся стекле. Стекло опаляло ее белизной. Снежной белизной. Она стала голубем.
Голубка села на плечо Принца и спрятала голову под крыло. В ней не осталось больше ничего черного, ничего красного.
– Начни все сначала, Бьянка, – сказал Принц.
Он поднял руку и снял птицу с плеча. На запястье его виднелась отметина, похожая на звезду. Когда-то в эту руку входил гвоздь.
Бьянка взмыла ввысь, легко пройдя сквозь зеленую крышу леса. Она влетела в изящное окошко винного цвета. Она была во дворце. Ей было семь лет.
Королева-Колдунья, ее новая мать, повесила ей на шею тонкую цепочку с распятием филигранной работы.
– Зеркало, – произнесла Королева-Колдунья. – Кого ты видишь?
– Я вижу вас, госпожа, – ответило зеркало. – И все на земле. И я вижу Бьянку.
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
От первого крика - до пристанища тишины, Стремительный путь с небес до морского дна. Тонкий листочек лодки качнет волна, Не потревожив незыблемой глубины.
Бесконечное погружение в тень и синь, Трансформация птицы в подводное существо: К старости все меняют свое естество, Пряча летучесть в чешуйчатом блеске спин.
Вертикаль превращается в круг, в Сансарово колесо. В зеркале вижу призраки будущих плавников. Я тоже однажды покину небесный кров И в полном молчании медленно опущусь на песок.
Оно такое внутри, как самый первый момент, когда стоишь на самом краю скалы, и все ветра разом накидываются на тебя. (с)
а кто-то сегодня сдал на права и в одиночку глушит коньяк.. хотя, не правда, первый раз я чокнулась с котом и выпила за все, что происходит с нами это осенью..
а вообще сегодня день, когда приходится слишком много ждать, а потом все получается, и удача тут, наверно, не при чем, потому что у меня ее, вообще-то, нет, я ее отдала.. а еще нельзя, наверное, в одиночку пить коньяк и писать еще при этом.. даже хорошие тексты.. что же делает тексты хорошими? ах, да, я же плюю и бросаю аспирантуру, чтобы делать то, что в самом деле хочется.. но чутье текстов почему-то остается, не бросается..
а еще почему-то очень больно, и я знаю почему, но не желаю это озвучивать..